Продолжение. Начало в газете «Родовое поместье» №№5(41), 8(44) 2013 г.

 

- А на луну ваши волки выли?
- Они воют не на луну, просто полнолуние вызывает прилив эмоций.

- А зачем воют?
- Общаются с другими группами, это социальный контакт, «прикосновение». Кроме того, это информация - о расстоянии до других зверей, о статусе, об эмоциональном состоянии. У каждого есть своя партия - и судя по всему, они строго функциональны.

- Откуда они знают, как выть?
- Вообще, есть две категории звуков. Врождённые, на которые реакция у других тоже врождённая. Например, звук опасности - это такой фыркающий лай. Щенки его слышат - разбегаются, хотя их никто не учил. И есть приобретённые звуки, которым научили. Притом есть диалекты: допустим, кахетинский волк вряд ли поймёт волка из Западной Грузии. Я был в Канаде, по приглашению Джона Тебержа, пришли в национальный парк. Я начал вабить (призывно выть), развернулся - ул-лю-лю - по-грузински, завитушки пустил - и вообще наплевали на меня волки. Я был страшно оскорблён. А Теберж просто кларнетом так – у-у-у-у - и всё, они с ума сошли, заголосили.

- И что значат все эти завитушки? Что они друг другу говорят?
- Если бы я знал, я бы составил словарь. Эти вопросы меня тоже очень интересуют - жаль вот, нет возможности заниматься. Разная информация передаётся. Я, например, нашёл, что родители, когда волчат подзывают к добыче на большом расстоянии, то воем объясняют, как идти. Там же тропы, прямо идти невозможно. Матёрый идёт до поворота - воет, щенок слышит. Потом до следующего - там повоет. В четыре-пять месяцев волчата уже соображают, этот зигзаг формируется в воображении, они легко находят. Есть вой для собирания стаи - когда группа разбредается и волк скучает. Этот звук легко отличить - он такую тоску наводит, душу выворачивает. Честно говоря, много всяких взглядов на эту тему, но пока понятно мало. Есть такой Сан Саныч Никольский в Москве, он лучше всё это знает, его спросите.

- И два года вы с ними сидели? Безвылазно?
- Нет, когда месяца три просидишь в лесу, душа человеческого общения требует. Иногда я возвращался домой, в Тбилиси на несколько дней, дольше нельзя было, чтобы не отвыкли.

- Вы сказали, у вас уже дети были?
- Да, были маленькие дети. Дети в квартире с волками выросли, это был целый тарарам. Вообще я был такой белой вороной, потому что все нормальные зоологи занимались животными, которых можно есть. «Как заниматься зверем, которого есть нельзя? Занялся бы оленем!» Они были уверены, что я на своих волках деньги всё-таки зарабатываю, убиваю их, сдаю шкуры. Не могли эти люди так не думать: зарплата была сто сорок рублей, а за волка премию давали пятьдесят рублей. Обязательно кто-нибудь насылал фининспекторов: «Куда волчат дел?». Волчата же часто гибнут. Я говорю: «Похоронил». Ну как они могли поверить, что я похоронил такие деньги? Приходилось идти туда, выкапывать этих несчастных, уже разложившихся, хоть шерсть найти. А я по-разному деньги зарабатывал: чеканкой занимался, ювелирные украшения делал, по мельхиору, серебру, продавал исподтишка, автомехаником работал. Зарплаты не хватало, конечно, чтоб экспериментально работать с ручными животными, мясом же надо кормить. Но что я мог сделать? Непреодолимое желание было этим заниматься.

- А с волчьей семьёй чем дело кончилось?
- Там же нельзя было навечно поселиться, я-то с удовольствием, но нельзя было. А через год я вернулся - и оказалось, что перед этим там истребили пятьдесят четыре волка, включая моих. Это было очень тяжело…
И после этого заповедник наполнился одичавшими собаками, потому что некому было держать границы. Потом я приручал к себе других, ещё пять семей у меня было - но та оказалась для меня самой важной. Дальше и дистанция у нас была больше, и не так интересно, честно говоря. В основном те волки ходили с овцами, кочевали на зимние и летние пастбища. А это психологически совсем другие звери, неинтересная жизнь.

- И потом вы стали выращивать своих волков?
- Да, по ходу дела мне пришла в голову идея реинтродукции. Первоначально она пришла мне для спасения моих зверей, с которыми я экспериментировал. Потому что отработал - или убить надо или в зоопарк отдать, куда-то избавиться от них в конце концов. Ну, какие-то зоопарки я находил, питомники - но сто зверей же невозможно раздать. Надо выпускать куда-то. Но зверь, выросший в неволе, в лесу не выживет - это было уже понятно. А с другой стороны, это общая проблема. В мире уже много видов, которых в природе не осталось, только в неволе. Леопард на Кавказе полностью исчез, полосатых гиен почти не осталось. Значит надо получать потомство в неволе и выпускать. Но вы же были в зоопарке - сразу бросается в глаза ущербность психики: нервные тики, стереотипные движения. Я решил попробовать вырастить зверей с нормальным охотничьим поведением, способных жить в лесу.
Дал объявление в газету, стал покупать волчат у охотников, выкармливать. К сожалению, первые два выводка я запорол. Я же брал сосунков, с совсем ещё закрытыми глазами, непрозревших. Оказалось, что чтобы они нормально выросли, надо знать, как их выкармливать. Какая соска должна быть, какая дырка на этой соске. Например, во время сосания щенок должен массировать лапами молочную железу матери - одной-другой. По очереди работают мышцы-сгибатели и разгибатели, импульсы идут в мозг. А если им не во что упираться, возникает тоническое напряжение мышц - и сгибателей и разгибателей. В мозгу формируются очаги высокой активности, которые на всю жизнь остаются. Звери вырастают психически-неуравновешенными - депрессии, фрустрации, конфликты в группе. Манипуляторная активность лап у них неполноценна, а без этого жить волку трудно.
Потом оказалось, что плохо, если дырка в соске слишком большая. Желудок быстро наполняется - а у новорождённых мозг не до конца сформирован: они не чувствуют ни голода, ни насыщения, и останавливаются, только когда удовлетворили потребность в количестве сосательной активности. Это с желудком не связано. Молоко льётся, животики раздуты, а они всё равно сосут. Желудок растягивается - увеличивается его потенциальный объем. И когда они взрослеют, им нужно больше пищи, чем остальным, и голод у них наступает быстрее. Типа булемии состояние - не могут наесться. Они своим поведением абсолютно дестабилизируют обстановку в группе. Агрессия у них не ритуализируется, отношения они строить не могут… Но как я мог всё это себе представить? Это я потом уже всё понял.

- Похоже, живое существо ужасно тонко притёрто к среде: шаг в сторону - и всё, сломалось...
- Безусловно. Это первым сказал ещё Леонардо Да Винчи - что организм не существует сам по себе, он живёт в среде, и все наши исследования должны быть построены на понимании их общности, иначе это будет артефакт. Поэтому так важен для меня был полевой опыт.
Конечно, эти пределы у новорождённых особенно узкие, у взрослых пошире. Надо было их как-то поймать - и слава Богу, основную часть я, кажется, поймал. Выкармливал волчат я дома - и как только они начинали передвигаться, время выхода из логова - уже их вывозил в поле, на пару дней. А совсем выпускал их уже половозрелыми, на Триалетском хребте, недалеко от Тбилиси. И там был с ними. Не постоянно - на недельку останешься, возвращаешься.

- И как вы их учили?
- Главное, чтобы у них сформировались навыки ориентации в пространстве. Территорию должны знать, на которой будут жить, водопои копытных, тропы основные. Без этого они не смогут охотиться. Дальше надо научить брать след. Допустим, идём, наткнулись на след оленя. У волков чёткая реакция - олени очень резко пахнут. Надо их обязательно успокоить - я сам начинаю след изучать, обнюхивать, подскуливаю, подзываю их. Они обязательно подбегут и сделают то же самое. Родители так и обучают их. Если, допустим, след опасный, мать демонстративно обнюхивает - щенки подбегают, тоже обнюхают - и тогда она издаёт сигнал тревоги. Это такой фыркающий лай. Он у всех волков одинаковый - и у щенков на него врождённая реакция. И всё - они врассыпную. К этому следу в жизни не подойдут больше. Лаять я так научился. А звуки, которые они издают, положительно подкрепляя какую-то ситуацию, я изобразить не могу - значит просто за ухом почешу.

- Но вы же не чуяли всего, что они?
- Иногда я на их реакцию реагировал. Какой-то звук или запах появился, а я не чувствую. Даже не обязательно понимать - главное среагировать и смотреть в ту же самую сторону. И в конце концов увидишь. А они, зато, видят хуже, близорукие. Я это как раз тогда заметил. Была осень, сезон охоты на перепела. И если я стою по ветру, они меня не могли отличить от охотников. Бросаются к нему, охотник в панике, я ору: «Не стрелять!». Целый тарарам. А они, когда сообразили, что это не я, пролетают мимо - и перепёлочку, висящую у него на боку, - хоп… Что было делать? Носить яркую одежду - я других зверей перепугаю. Хорошо, что тогда в Грузии никто бороду не носил - единственно, когда кто-то из близких умирал, 40 дней не брились. Пришлось отпустить бороду.

- А охотиться как вы их учили?
- Да просто один к одному повторил то, что видел. Браконьерничал втихаря, стрелял косуль. Сперва мясо давал - сначала полупереваренное: покупал желудочный сок, что в аптеках продаётся, заливал, оно ферментировалось. У волчат, судя по всему, не хватает ферментов. Потом сырое мясо, потом со шкурой - ногу принёс, бросил. А дальше стал приносить подстреленных косуль - я стрелял в них шприцем со снотворным. Когда она начинает выходить из наркоза, я выпускаю волков.

- Но вы же не могли заменить стаю волков, учить загонять, нападать?
- Главное было их мотивировать, показать свой интерес - я же был для них вожаком, доминантом. А они сами всё делали. Одной успешной охоты достаточно, потом всё оттачивается идеально - главное, чтобы они знали вид, на который охотиться надо.
Параллельно они учатся думать - примерно в пять месяцев они думать начинают. Они же всё время играют в догонялки - и учатся экстраполировать движение жертвы, короче говоря, срезать путь преследования. Сначала это у них плохо получается: если партнёр скрылся из виду, забежал за валун, они повторяют его путь. А в пять месяцев вдруг начинают соображать. Потом в экспериментах выяснилось, что именно в этом возрасте у них формируется способность использовать прошлый опыт, разлагать его на элементы и строить логические связи.
Но интересно, что в экспериментальных условиях звери плохо решали такие задачи. Они решали, но вскоре начинали срываться - и уже отказывались работать, огрызались. Потому что мышление требует сильного нервного напряжения. Но как они тогда охотятся? За одну охоту волку приходится решать десятки экстраполяционных задач - и они никогда не ошибаются, хотя эмоциональное напряжение высокое. Почему? Мы с Крушинским, моим покойным учителем, часто про это говорили.
Потом оказалось, что у зверей, выросших в неволе, в обеднённой среде, способность мыслить не может развиться нормально. У меня было две группы волчат. Одну я вырастил в обычном вольере, а другую в вольере с обогащённой средой - множеством валунов, завалами из стволов деревьев, специальными ширмами, за которыми можно спрятаться. И в семь месяцев волчата из обогащённого вольера могли решать экстраполяционную задачу, а волчата из обычного - нет. Потом, в годовалом возрасте, я поменял их местами - но они уже не могли научиться нормально думать, способность угасла. На экстрополяционнной установке они могли решить одну-две задачи, а дальше начинали срываться. А волки из обогащённого, как семечки, их щёлкали. Почему так? Похоже, что есть два уровня. Нельзя говорить о сознании и подсознании у волка - но что-то типа этого. Если у зверя нет экстраполяционного опыта, ему приходится «сознательно» оперировать какими-то знаниями, и это ему тяжело. Это как таблица умножения: если учить интенсивно, у ребёнка появляется отвращение. А если опыт прочный, накоплен медленно, в игровой ситуации, то операция происходит на подсознательном уровне. Как машину водишь или на пианино играешь - решение самой задачи не вызывает эмоционального напряжения.

 

Окончание в следующем номере.

Пишет Шура Буртин (burtin) 2010-04-26, http://burtin.livejournal.com/24621.html, http://burtin.livejournal.com/24932.html